А где-то там года мои остались,
За домом, с потолками в небеса,
И окнами, что плохо открывались,
Из тонкого звенящего стекла.

Они другими мне казались раньше,
Бывает так с картиной на стене,
Отходишь от неё немного дальше
И видишь что-то новое уже.

Замрешь, затихнешь, памятью нежданной
Застигнутый в гостях или толпе,
И думаешь, что жили мы так странно,
В какой- то нарисованной стране.

Собрания, субботники, речевки,
Значки, дружины, нормы...быть, как все,
Талоны на продукты, так неловко
Ждать пайку в плотной сумрачной толпе.

Смотрю сейчас на детские игрушки,
На все, что составляет слово "быт",
И вижу фиолетовые тушки,
Цыплят, и снова слышу: "дефицит".

О достижениях...конечно, где-то были,
Но счастье - в личном, не одно на всех.
Как говорится, не туда приплыли,
Вот тут я плачу, только слышу смех

Над тем, что там года мои остались,
За домом, с потолками в небеса.
Двадцатый, мы с тобою распрощались,
Но от тебя я так и не ушла.

Снимите шляпу, усики, носки, боясь спугнуть случайно эфемерность,
Она не любит грима и тоски, и обожает моду и манерность.
Помните брюки, скиньте с плеч пиджак,
Чтоб лёгкая небрежность глаз колола,
Скажите: "А такой- то не дурак,
Когда-то был, жаль умер, жизнь сурова".
На ахи-охи сделайте лицо, вздохните так, как будто ногу сводит,
Сандалью постучите о трюмо, пусть думают: "С ним что-то происходит".
Затем смотрите долго в потолок, переведите взгляд на пол и стены,
И пожинайте плод, то бишь итог,
взгляд восхищенно-юной Мельпомены.

Разбери меня на части, я какой-то сам не свой,
Говорят, что это счастье, помрачиться головой.
Крылья за спиной мешают мне обычной жизнью жить,
Над тобой все жизнь мечтаю светлым ангелом кружить.

Вот она какая любовь,
вот она какая любовь,
вот она какая, вот она какая,
вот она какая, любовь!

Скоро выгонят с работы и умру я под кустом,
Не могу ни есть, ни спать , твой я охраняю дом.
Надо мной, прошу я, сжалься, поцелуй и улыбнись,
Возврати мне моё сердце, возврати мне мою жизнь.

Вот она какая, вот она какая, вот она какая, любовь!

Когда-нибудь затихнет, зарастёт
Погостами, песками, степью, лесом
Прошедший путь веков, и дождь прольёт
Забытое безжизненное место.

Останутся лишь камни у дорог,
Щербатые морщинистые лица,
Границами, итогами в порог
Столетий, из любви, сумевших впиться.

Спроси у них случайная судьба,
Колючим ветром брошенная о земь,
Какою жизнь здесь раньше не была,
Какой из прошлых не был слишком грозен.

И каждый камень вырастет скалой,
Поднимется огромным исполином,
Качнет тяжёлой серой головой,
Подставив ветру белые седины.

Затихнет ветер будущих времён
Перед преградой каменного свода:
«Жизнь не бывает той, которой ждём,
У каждого есть выбор перед входом».

Давай-ка, милый, сядем у окна,
Посмотрим в даль, а может быть и выше,
Услышим прошлое на птичьи голоса
С соседней серой обветшалой крыши.

Не будем думать, говорить и ждать,
А просто руки в небеса опустим,
За нами те, что смогут рассказать
О жизни, о безумии, о чувстве.

Доверься свету солнечного дня,
Он так в окно безудержно стремится,
Ты был любимым самым у меня,
Моею ненаписанной страницей.

Конечно, я совсем не так
Мечтаю и мои слова
Растают снегом, распластают
Обломки крыльев у костра.

В зарницах свет мой растворится,
К пыли дорожной пыль сойдёт,
Страницы – тенью на ресницы,
И всё отпустит, всё сожжёт…

Двадцатый? Как же, помню. Как вчера.
Колокола растерянно затихли,
Летели птичьи стаи не туда,
Сменили ветер краснофлажьи вихри.

Казалось всё каким-то не таким,
Немного поиграют и на место
Вернут актёрам фразы, платья, грим,
Дождётся мать, сестра, уже невеста.

Безумных дней слепой круговорот,
На небе гром, а на земле печали.
С сохой по полю праведник идёт
И держит солнце сильными плечами.

Ручьями в реки, реками в моря,
Стремятся жизни к Ветхому Завету.
Двадцатый? Как же, помню. Как вчера.
Сказали, что на свете Бога нету.

И стало можно то, чего нельзя,
Коль нет судьи, то и грехов не сыщешь,
Летели души-птицы не туда, Построившись колоннами по тыщу.

Какой тяжёлый, окаянный век,
Безбожная навязанная схима!
О чём ты думал, просто человек,
Стирая с поколения "Во имя...".

Сижу, как друид, растерявший одежды,
Без признаков веры, любви и надежды,
Душа забивает гвоздями пространство,
Все ждут предсказаний, а в них постоянства.

О прошлом, о будущем, вечном вопросы,
Беспечные люди, здесь вечны лишь грозы.
Небесные боги и боги земные,
Придите, ответьте, за что вы такие.

Столетье промчалось, как шарик воздушный,
И даже друид стал немой и бездушный.
А хочется лёгкости, ветра и моря,
И истины той, что рождается в споре,

Достатка, пространства, хорошего кофе,
К победе вперёд, как безудержный Гоффе,
Отсутствия внешних врагов и внутри,
Немножечко ранней и дружной весны.

Да мало ли разных желаний отличных
У славных людей, добрых, милых, приличных,
Которые просто устали, забыли,
Какие им боги когда-то служили.

Я с этой тишиной давно на ты,
Мне так знакомы все её черты,
Не плачет, не смеётся, не зовёт,
Не ждёт, не верит, даже не живёт.

Весну сменяет ранняя зима,
В закрытых рамках не сойти с ума,
Поговорить с доставщиком еды,
Глотнуть немного воздуха, воды.

Звоню в спасение, но едут не туда,
Кромсаю тени, режу провода,
Хочу узнать, за что я здесь сижу,
Кто прописал такую тишину.

По окнам дождь стучит, как чумовой,
Воюет долго с этой тишиной,
Напрасны все усилия и зря,
Она во все пространства проросла.

И если завтра звук падёт с небес,
И крикнет мне, о том, что я воскрес,
Я отключу все звуки на земле,
Останусь просто эхом тишине.

Думаешь играешь ты, но играют тобой,
Снова последний бой, а потом опять хочется себя прокачать.
Жизнь не здесь, а там, где большой белый храм,
Где обычный дождь и серое небо, где давно ты не был.
Что ты можешь, скажи. Что ты знаешь, ответь.
Ты умеешь видеть, а не смотреть?
Ты устал от меня и слов, а я от твоей пустоты,
Почитаем молитвослов, там такие коды.
Но твои глаза пусты, это не ты, уже не ты...

Думаешь, играешь ты, но играли тобой,
Это был последний бой, последний бой...
А сегодня солнце и небосвод голубой,
Но глаза пусты, был последний бой.

Позвольте, мы давно уже другие,
И были б теми, если бы иначе...
Мы прошлое достаточно забыли
Копейками прощальными на сдачу.
С совсем иными правилами жизни
Расстались с грустью, болью, так бывает.
Нас время не меняет и не лечит,
А будущим рожденьем подкупает.
Поэтому не стоит огорчаться
И сожалеть о том, чего не стало,
От этого вокруг оси вращаться
Земля, за столько лет, не перестала.

На языке всевидящего Ока
звонит звонарь,
И колокольный звон
стирает память длящегося срока,
Чтоб он начался с будущих времен...

Превосходительства, царь, правительство, заксобрание, зашаталось здание.
Из террористов в партию, народу хартия, заводы, хлеба, мученики на небо.
Верным путем, товарищи! По головам раздробленным, не обособленно.
Партия-метрополия, новая история, мощи, иконостас, Спас-на-крови не спас.
Всё не таким окажется, держава не держит строй, коммунизм остался мечтой.
Личное, значит личное, нет костюма приличного лечь в гроб, останусь чтоб
почувствовать изобилие, загнить с головы от капиталистической жратвы,
позвать друзей сходить с ума в понимании равенства среди де..ма.
Огромная сеть, плеть, клеть. Не смотри, не трогай, не знай, поздно, прощай.
Идол был прав, пообещай свобод и прав, назови раем ад, купи ангелов, пусть сидят
у врат.

Стою на последней ступени у края небес,
Врастая коленями в пол средь немалой толпы,
Прошу, чтобы будущий кто-то сегодня воскрес,
И вздохом, и криком разрезал покой тишины.

И время застыло, и парус без ветра затих,
И сила иная удвоила силы мои,
У края небес я как будто оставила жизнь,
Не зная, что будущий кто-то уже вне беды.

Я сколько помню, столько жду огромного большого чуда,
Пройду текущую войну и новой знать уже не буду.
Вот эта, самая из самых, положит будущим конец,
И снимет век тяжёлой драмы давно возложенный венец.

Наивен маленький мой бог, мой Дон Кихот, мой добрый рыцарь…
Откуда эта вера в то, что всё удастся, всё случится.
Иконы прошлого давно забыты, сосланы, разбиты,
Осколком в сонное окно снаряд, когда-то недобитый.

Мой тихий, славный, лёгкий бог, расстанься с верою наивной,
К последней битве на Земле ты стал ступенью неразрывной.
Когда-нибудь ты всё поймёшь, размытый, сломленный, безликий,
И из орудий отольёшь набатный колокол великий.

Мечтами прошлого укрытые созданья,
Как будто спят до лучших дней немые зданья,
Пусть окна новые состаренных фасадов
Свет растворяют в белокаменных окладах.

Ушедший век – д(т)ворцов торжественная прелесть
В сознанье с точностью всегда, почти не целясь,
Замру пред ликом тихо-сонною парадной,
И понесутся дни столетья анфиладой.

Не понимаю почему душа стремится
Лепнины воздухом безудержно напиться,
Я не из тех времён, и жизнь моя другая,
Но эта старая стена во мне – святая.

Пройду вдоль выцветших домов с счастливой болью,
Расправит крылья барельеф, вздохнув любовью,
Чудесный эркер разобьёт толпу на лица,
Даст волю призрачным слезам, когда приснится…

Ему слепое торжество кровавых будней,
Хоть он ни в чём не виноват, он неподсуден.
Давно погашены все свечи в канделябрах,
Уснули каменные львы на грозных лапах.

А я брожу упрямым странником с лампадой,
Ищу вчерашнюю страну, террасу с садом,
Хочу вернуться в тишину минувших судеб,
Чтоб не узнать о том, что дальше с ними будет.

Всё с годами становится тише,
гаснут сны, замирают картины,
И от этого будто бы ближе
смыслы прошлого наполовину.

Словно старый усталый художник
время тратить себя не желает,
Молчаливо предвзято и строже
капли тонкою кистью роняет.

Первой каплей - безумное детство,
что давно уже чувств не тревожит.
Беззаботно-счастливое бегство
воскресить самых главных не сможет.

Дальше - юность сияющей пылью
в глубине растворилась кругами,
Ярко-яростной алою былью
золотыми укрылась песками.

А потом понеслись, полетели...
год за годом - не капли, мгновенья,
Застывая под шелест метели,
рассыпая колючие звенья.

И кого упрекать и тревожить,
и о чём сожалеть, не жалея?
Если лучшее смог приумножить,
значит дождь по весенней аллее.

Всё с годами становится тише,
гаснут сны, замирают картины,
И от этого смыслы лишь ближе
и беценнее... наполовину.

Словно старый усталый художник
время слепо и краскам не верит.
Молчаливо предвзято и строже
дождь стучит по распахнутой двери.

Я приду в твои светлые стены, в ещё чистую белую жизнь.
Распрямлю искривленные вены, крикну сильно и стойко: "Держись!"
Завяжу твои слабые связки несдираемым крепким углом,
Прочитаю привычные сказки, но с другим, неизвестным, концом.

Я закрою красивые окна серой пылью брезентовых глаз,
Будут дни, словно острые стекла, отсекать от основы балласт.
Научу улыбаться от боли, не хотеть ни еды, ни воды,
Делать следущий шаг из условий неприменной, но меньшей, беды.

Я с тобой стану думать о прошлом, как о самой красивой мечте,
Спать по часу, вздыхая тревожно, видя тени на черной стене.
Научу верить в новые смыслы, проходя сквозь железную кровь.
Я хочу, чтоб ты, всё таки, выжил, сохраняя для мира любовь.

В города уходит мир от сознания себя,
Прошлое теперь пунктир с точки А до точки Я.
Корни вырваны давно, прижились среди камней,
Им уже всё всё равно, это жизнь среди теней.

Тот, кто строил город-сад, был приличным чудаком,
Муравейники не спят, жизнь меняя на бетон.
Из цемента их сердца, из песка мечты и сны,
В точке замкнутого Я души больше не нужны.

Не люблю, когда молчат, но и слов пустых боюсь,
За стеной опять кричат, как обычно, ну и пусть.
Ухожу из городов по заброшенной тропе
В мир забытых островов при большой-большой луне.

Мне мало весны,
Ещё нужен ты…

Когда весна на улице-це-це
Меняют девочки make up в лице,
Кругом вода и на дорогах грязь,
А тут такая красота. Не сглазь!

Не стой, истукан,
Весенний капкан,
Девчонка-гроза,
С ней сразу нельзя.
Не думай, забудь,
Не пялься на грудь,
Она всё поймёт
И мимо пройдёт.

Ручьи из яркости девчонок-топ,
Покруче лайкости волос до поп,
Такие разные, что сводит дух,
Но выбирать надо одну из двух.

Не стой, истукан,
Весенний капкан,
Девчонка-гроза,
С ней быстро нельзя.
Не думай, забудь,
Не пялься на грудь,
Она всё поймёт
И сразу уйдёт.

Не стой, говорю,
Я мимо иду,
Мне мало весны,
Ещё нужен ты.

Снега, снега на Родине уснули
Моей давно, а я опять не сплю,
В стволе железном жизнью черной пули
Смертельный век безропотно живу.

Смотрю на мир сквозь крошечную прорезь
И, по веленью не своей судьбы,
Пишу свою убийственную повесть,
Где красный цвет синонимом беды.

Не знаю, кто сюда меня поставил Железной волей, в этот черный ад,
В не сны мои, в убийства против правил,
О том снега упрямые молчат.

Но каждый раз, когда, с колючим свистом,
Лечу я к свету из угрюмый мглы, Прекрасный красный, царственный и чистый,
Берет меня в объятия свои.

И вот тогда холодным гулким стоном,
Снега вздымают огненную пыль,
И по горячим и кровавым склонам
Я превращаю строки книги в быль.

Всё выше, и выше, и выше, под пряник и кнут роковой,
Вздымалась огромная крыша с рубиново-красной звездой.
Голодные хмурые люди, с единственным правом на труд,
Кирпич на кирпич, в тесном круге, под звёздную крышу кладут.

И солнце уходит в забвенье, в кумачной упряжке ветра,
И люди – безликие звенья, вспухает кроваво звезда.
Лучи её хищно трепещут, меж раем и адом навек
Остался под рухнувшим небом вскормивший звезду человек.

Пустынные улицы жизни ещё не остыли в тиши,
Здесь бродят усталые мысли и хрупкие тени души.
Холодные синие звёзды над миром вчерашних побед
Не плачут. Наверное, поздно. Двадцатый закончился век.

Всё было так…
Всё было,
Или, знаешь,
Обманна память, веры свет поник.
Страницы прошлого ты медленно листаешь,
И черпаешь двадцатый век из книг.

Непостижимо многое,
Словами,
Ты не поймёшь, а я не объясню.
Все было так…
И было это с нами
В забытой жизни, преданной огню.

Закройте двери настежь,
Разве трудно
Читать стихи на гибельную явь.
Не верить прошлому
Довольно безрассудно,
Я не смогу, а ты себя заставь.

Всё было, было, было,
Не иначе.
Была мечта, и я её достиг.
Прошедший век…
Ты слышишь, кто-то плачет,
Листая медленно страницы старых книг.

Загустели сумерки, и звёзды
Смотрят с неба, словно мотыльки,
Им за сопку падать бы, но поздно,
Хмурый берег вышел из реки.

И вода пошла куда ни глядя,
Затопила пашни и луга,
Не стучит о чём-то глупый дятел,
Под водою скрылись дерева.

Ох, откуда столько лихолетья,
Столько не накарканной беды,
Из воды мы вышли, словно дети,
И вода омоет все следы.

Может храм, как исстари, укроет,
Может слово Божие спасёт,
Но луна, как волк, на землю воет,
И звезда за сопку не падет.

Вот городок провинциальный, моя родная сторона,
Куда я редко и печально, как будто в чем-то есть вина,
Лечу за попутными ветрами травинкой с камня у дорог,
И плачу старыми корнями, упав на храмовый порог.

Слезами прошлое стремится меня принять опять и вновь,
И укрывает лёгким ситцем огромных белых облаков.
Ему все кажется иначе, не так, как мне сто лет назад,
Оно не слышит, ЧТО я плачу, не видит в ЧЁМ моя слеза.

А я всю жизнь забыть не смею, всю жизнь боюсь и окрик жду,
Хочу любить, но не умею, хочу простить, но не могу.
Впитала кровь моя, как губка, бесчеловечные бразды,
Землянку-домик, кожи грубой неимоверные труды.

Страданье в жизнь мою вонзилось и колет сердце, режет, жжёт,
Душа обрубком окрестилась, что ранит, точно не убьет.
Когда, скажи, когда отпустишь? Когда позволишь все забыть?
Когда твое сухое устье мне разрешит дышать и жить.

Каким был век, продливший вечность
Ещё на малую ступень?
Сменяла ночь усталый день
С наивной верой в бесконечность.

О будущем гадая в прошлом
На желтоглазую луну,
Начало следует к концу
Одним единственным вопросом.

Всё крепче связывает суть
Мгновенье, год, столетье. Звенья.
Костры погасшие в забвенье
И новой яркой искры путь.

Нас "мочат" за веру, за встроенный код, мы - армия древнего Бога, без счета веков эта битва идёт и дальше не видно ей срока...

ДВАДЦАТЫЙ
Среди расхристанных основ, среди разрушенного храма,
Вставало иго сапог (ов) и торжествующего хама.
Рай нужно строить на земле, напишем новые заветы,
В стране голодных и рабов всем несогласным места нету.

Но Божий промысел велик, его пути не в нашей власти,
Век, укрепивший третий Рим, пройдя сквозь бури и напасти.
Век, сохранивший веру в свет, подняв на трон святых и грешных,
Век мученик и век-хребет, о нём нельзя судить… поспешно.

Привычней прошлое ругать, своё, чужое громко славя,
Но православие двадцатый на красном блюде нам оставил.
Моральный кодекс коммуниста смог материальное отсечь,
И пошлой верой заграниста, собравшись с Духом, пренебречь.

Не откупаемся мы в храмах, а искупаем и храним
Святое истинное право быть русским, значит не таким.
И наши земли – нам опора, и наше небо – нам оплот,
И если будет Божья воля, то пусть двадцатый вновь придёт.

На взлёте сбитые, подранки, нулевые,
Без веры в светлое, по-своему живые.
Крупинки снега века прошлого не тают
Весной под солнцем, когда с юга прилетают.

Как тяжело, среди взлетевших многим позже,
Твердить заученно всегда одно и тоже,
И притворяться не жестоким, не холодным,
Не безучастным, не бескрылым, не голодным.

И до утра с самими собой за рюмкой водки,
До хрипоты, до сигареточной чахотки,
О счастье спорить, возвратившемся к печали,
И не пьянеть от стужи, что в тебя вкачали.

А ранним утром, на ступенях возле храма,
Смотреть на небо и на купол в алой раме,
И робко чувствовать, что вот, ещё немного,
И снова крылья, снова в лучшее дорога.

Шептать: «Во славие», минувшему столетью,
Кричать: «Во здравие!» - его горячей плети,
И закалёнными фантомными крылами
Вновь прятать солнце за колючими снегами.

Наверное, ты лучшего достоин
Был, при рожденье, век - великий воин,
Но свыше посчитали, быть иначе,
И изменили правила удачи.

И вырвали страницы старых книжек,
И выкрикнули в тишину: "Излишек!",
Голодное и злое это слово
В тебя вцепилось, век - бесстрашный воин.

Корнями проросло в твои доспехи,
И стало всем живущим не до смеха,
Кромсались люди, страны, континенты,
Империи, короны, элементы.

Всё рушилось и заново рождалось,
Но слово это едкое впиталось
Во время обезумевшей эпохи,
Излишками считались даже крохи.

Подумайте, какая в этом сила,
В излишек вера мир перекроила,
Историю, сознания, народы.
Шаблонный страх, шаблонные свободы.

Конечно, ты был лучшего достоин,
Великий век, бесстрашный сильный воин...

Среди лепестков предзакатной густой тишины,
Когда ещё дождь не закрыл мир холодной луны,
Когда ещё мрачные тени видны лишь чуть-чуть,
Мне облако с грустным дыханьем ложится на грудь.

И словно живое оно обнимает меня,
Как будто в нем чья- то навеки укрыта душа,
Как будто спасения просит и смотрит в глаза,
Неведомым взором и словом тревожа всегда.

О, белое чудо, послушай, послушай меня,
Напрасно ты ждёшь, беззащитна пред небом и я.
Как только раскатится грозный пугающий гром,
Становится хрупким мой, с виду, не маленький дом.

Но сколько бы гроз не гремело над крышей моей,
Я знаю не будет той, само ужасной далёкой, не будет сильней.
Когда он уйдет, разобьется на части душа,
Чтоб даже осколков ее я нигде не нашла.

Не нужно о страшном, зачем вы,
О смертном, о жутком, о чёрном.
Мы все оголённые нервы,
Мы все пробуждённые горном.

Век прожит и худо, и бедно,
Таких ещё будет немало,
Пройдет кто-то с кличем победным,
И кто-то падёт с пьедестала.

И будут глазастые рыбы
Из вод серебристых дивиться
На то, как рассыпались глыбы,
Как солнце за море садится.

О прошлом не нужно в экстазе,
И с плачем скорбящим не надо.
Там где-то в духовном приказе,
Ушедшее с нынешним рядом.

Здесь прожито, тут недожито,
Небесные дни кто считает.
Глазастые сонные рыбы
Безгласые рты открывают.

Бушующий, мятежный, беспокойный,
Ты – век огня, ты век – чревовещатель.
Твоих котлов вскипающие войны
Гасил не раз единственный создатель.

Родной и чуждый, рушивший системы,
Сентиментальный циник. Смех сквозь слёзы
У поколений, торопивших время,
И всё равно пришедших к жизни поздно.

Как одержимый, грезивший прогрессом,
Но предрассудкам отдававший знамя,
Ты – интроверт, подверженный инцестам,
И потому не сохранивший пламя.

Любить тебя условною любовью
Мне нравилось когда-то, я не скрою.
И до сих пор беспомощною болью
Я о тебе душой взращённой ною.

Мой прошлый век, моё большое чудо,
Я заново рождаюсь не с тобою.
Иду вперёд, а может быть по кругу,
Укрывшись за двухтысячной стеною.

Сколько б лет не прожил я вперёд, и вперёд,
Сколько б в новую даль не глядел,
Но мучительным кашлем в груди отдаёт,
То, что раньше прожить не успел.

Мне не ставит диагноз сегодняшний мир,
«Доживайте» - вслед машет рукой,
И когда я являюсь на нынешний пир,
То его превращаю в разбой.

Комом в горле рассвет, пеленою закат
На глазах из вчерашнего дня.
Там меня больше нет, но и здесь нет нигде
Даже крошечной тени себя.

Неприкаянным духом брожу средь огней,
Неопрятный, незрячий, больной.
Но скользит иногда холодком по спине
Тишина обнажённой луной.

И тогда... и тогда… оживает вода
В хмуром царстве забытых богов,
И я вижу, как к небу стремится земля,
Выпуская мой мир из оков.

А с тобою мы взрослые дети на предзимье усталой весны,
За святую беспечность в ответе, за купание алой луны.
В строгий окрик глядящие прямо, с непосредственной верой во всё,
Будто камни у старого храма, будто в небо глухое окно.

Сколько б лет не осыпала осень листопадами в наши сады,
С не наигранной грустью мы просим пожалеть неземные цветы.
Словно в них в них, так прекрасно нездешних, слезы многих обид на земле
Повзрослевших детей не пришедших к своей светлой наивной мечте.

В голубых, и медлительно-мягких, облаках спят красивые сны,
Через дымку слегка розовеют щеки чистой, умытой луны,
Белый львёнок касается солнца, искры падают прямо в ладонь,
И беспечная святость ребёнка сохраняет в нас вечный огонь.

Тот, кто найдет пространство времени,
разрушит мир Богов.
Все виртуальные миры вне времени
и только этот создан из него.

Парк осенний в тихий вечер что-то шепчет мне, как друг,
Золотой листвой пытаясь разомкнуть незримый круг.
Вечной грустью безнадёжной окольцована душа,
Говорят, что время лечит, и всему своя цена.

Только сердцу не прикажешь, не прикажешь ни за что,
Вопреки всему оно на любовь обречено.
Не купить, не откупиться, не оставить, не забрать,
Впрок водою не напиться, от себя не убежать.

Точно знаю, что любила, точно знаю, что любил,
И не верю, что забыла, и не верю, что забыл.
Ошибаться могут люди, только сердце не солжёт,
Это маленькое солнце, в нём всегда любовь живёт.

Просто сердцу не прикажешь, не прикажешь ни за что,
Вопреки всему оно на любовь обречено.
Не купить, не откупиться, не оставить, не забрать,
Впрок водою не напиться, от себя не убежать.

Ты меня не простишь… А зачем? Мне прощенье твоё ни к чему.
Всё сгорело, лишь пепел и тлен, едкий дым. Я давно в нём тону.
Бродят тени холодной зимы в глубине молчаливого сна,
Ночь рассветные ждёт миражи, тишиною звенящей пьяна.

Ты меня не простишь… вот итог, вот периметр, вот КПП!
Мне прощенья не нужно, но шок отступает к незримой черте.
И сжимаются болью виски, отрезвляющий свет бьёт в лицо,
Разве нету на свете вины, для которой прощенье ничто?

Ты меня не простишь… как легко переполнится чувством вины,
Не желать, не искать ничего для своей непрощенной души.
Не стремиться, не думать, не знать… лишь крупица, а так тяжело.
Просто милостью мог бы ты дать мне однажды прощенье свое?

Как к ногам твоим брошено много,
Из каких ты миров, расскажи!
От рожденья до самого гроба
Создают здесь твои миражи.
День и ночь воспевают поэты,
Прославляет художников кисть.
И за всё вот за это, за это
Ты даруешь бесценное…
Жизнь.

Звезда души моей, как холодно и мрачно в твоей тоске по неземному свету…
Скажи о чём ты часто тихо плачешь, открой глаза печальному поэту.
С тобою будто я какой- то тайной, непостижимой тонкою вуалью,
Прикован к лунной серебристой дали, но в веренице дней твоих не крайний,
и не с тобою был я изначально.
Наверно случай, странный и прекрасный, на этот век нас повязал любовью,
Не плачь, не плачь! Поверь мне, не напрасно из недр далёких вырвана ты с кровью.
Но, верно, прежних ненамного лучше я для тебя, раз слёзы, словно воды
По руслам рек стремятся в неизвестность, в водовороты призрачной свободы,
под стон ветров угрюмых и фатальных.

И сегодня, и завтра, и после, и когда все ветра отпоют
песни юности, став очень взрослыми, о свободе слезы не прольют
потерявшие веру в прекрасное возмужавшие дети земли…
Айболиты живут только в Африке, там гуляют большие слоны.

Сколько лет живу на свете, столько думаю о том,
Почему кому-то всё, а кому-то суп с котом.
Вроде девушка-красотка, всё, что нужно, то при ней,
А мужик уходит к мышке цвета серого темней.

Мужика надо любить, мужика надо хвалить,
Нежно холить и лелеять и «за жизнь» с ним говорить.
Вместе с ним ходить рыбачить, вместе с ним смотреть футбол,
А когда в воротах мячик, с ним кричать от счастья: «Гол!»

Как-то в женскую беседу обронила я словцо:
«Если муж на крайний полюс, я за ним», а мне: «Ты что?!»
Я ответила, что если точно любишь, то тогда
Самый толстый лёд растает быстро, сразу, навсегда.

Мужика надо любить, мужика надо хвалить,
Нежно холить и лелеять и «за жизнь» с ним говорить.
Вместе с ним ходить рыбачить, вместе с ним смотреть футбол,
А когда в воротах мячик, с ним кричать от счастья: «Гол!»

Я советовать не буду, здесь у каждого своё,
Только ясно и верблюду, что почём и для чего.
Чтобы холке и лелейке были горы по плечу,
Нежным шёпотом на ушко говорите: «Я …»)

Мужика надо любить, мужика надо хвалить,
Нежно холить и лелеять и «за жизнь» с ним говорить.
Вместе с ним ходить рыбачить, вместе с ним смотреть футбол,
А когда в воротах мячик, с ним кричать от счастья: «Гол!»

Сегодня всё совсем не так,
Снег, как волшебник, солнце множит.
Капель-чудачка невпопад
Играя, душу мне тревожит.

А птицы, птицы! Посмотри,
Как будто видят мир впервые.
Их гомон сердце изнутри
Мне разрывает. Часовые...

С прищуром, в шапках набекрень,
В слегка расстёгнутых тулупах,
Засады лютой зимней тень,
На ярких солнечных маршрутах.

Весне и оттепели: «Стойте!» -
Шепчу я. «Вам сюда нельзя».
«Эй, уведите и закройте.
Здесь обознались. Как всегда».

Однажды стало мне печально,
Что жизнь всего была полна,
Но не того, что в храм венчальный
Впустила б вольная душа.

Кипели страсти, словно волны
В предштормовой и грозный час,
Желаний непонятных сонмы
Мой крали год, как будто час.

И грусть с тоской стучались в окна,
Стояли хмуро у дверей,
Сплетая ловкий крепкий кокон
Из вечных "надо" и "быстрей".

И вот уже тюрьма готова,
И стражи мрачные стоят,
И приговор себе суровый
Свои же судьи говорят.

Слова винительные ближе,
Бездонней чёрной ямы дно,
Но вдруг я музыку услышал,
И разлилось внутри тепло.

Играй, небесное созданье
В руках слепого скрипача!
Не звуки, тайны мирозданья
Ты открываешь для меня.

И дух мой яркий ненапрасный
Горит пленительным огнём,
Впредь чуждой воле неподвластный,
Небесной музе посвящён.

О, скрипка! Сильная! Живая!
Игрою рушь земной закон.
К чему мне тут душа немая,
К чему силки, тиранство, трон.

Плачешь и молчишь, позабыв ключи,
Где твой детский смех, где твои мечты
Всё совсем не так, всё совсем не то,
Может прежний мир стал икогнитО.

Серые дома, резкий звук машин,
Талая вода из под чёрных шин,
Ветер бьёт в лицо сразу ни за что,
Всё совсем не так, всё совсем не то.

Крикнешь: "Тишины!", и услышишь смех,
Этот мир всегда был один на всех,
Миллионы рук, миллионы глаз,
Но ты одинок завтра и сейчас.

//////////////////
Разбуди свои прежние сны,
Может быть что-то помнят они,
Может быть это тоже лишь сон,
Ты уйдёшь, и закончится он.

Свобода – суть противоборства химеры с точно же такой,
К чему здесь ложное притворство, нелепый, странный, смутный спор.
Отдушина для недовольных, «барашек» для слепых и вольных,
Манок и сладок, и остёр.

Свобода – яркая конфета на палочке перед глупцом,
Скорей конец наступит света, чем этот «рай» с бездонным дном.
Пустая шутка, звук без уха, сравненье разума и духа,
И опиумный дикий стон.

Гульня, продажная блудняшка, свобода – площаднАя кровь,
Обманчива красивой ряшкой, лишь в обещаниях любовь.
К ней прикасались не однажды, грудь в язвах жадности, и жажды,
Признаний ищет вновь, и вновь.

А может быть она не та, и имя не её клеймится
На острых пиках и штыках, на рваных временем страницах,
На лицах каторжного сна, тоской зовущих небеса,
И на платках из слёзных ситцев.

Свобода,
в чём
твоя
вина?

Страданья статуя поникнет, когда свободы естество
Перед создателем возникнет в заветный час, свой, и его.
Куски давно прогнившей плоти, скелет в скучающей зевоте,
А где душа, там ничего.

У этой женщины такое имя, и мир улыбки, и предгрозье глаз,
Как будто на состаренной картине она звездою тихой родилась.
И вниз смотрела с сумрачного неба, и впитывала воздух неземной.
Её беру я, словно корку хлеба, чтоб утолить и голод, и покой.
А после вижу яростные блики, гримасой искаженное лицо,
Грохочущие страшные вериги закапываю в яме под крыльцом.

Секрет свободы знает только ветер,
он юн, и свеж, и ветренен всегда.
Нет ничего прекраснее на свете,
Чем жить и верить в жизни чудеса.

Всему есть время, нету только сказки
с красивым радостным объявленным концом.
Колонны судеб в мрачной серой краске
я каждый вечер вижу за окном.

Песчаный горб ношу в мешке заплечном,
мечты, надежды, счастье и любовь…
сквозь пальцы всё. Казалось раньше вечным,
мне вольным ветром будоража кровь.

Как много было сказано о многом
в минуты слабости, что честностью зовут.
Колонны судеб за любимым гробом
рекой безбрежною по улицам текут.

Так значит есть неведомая сила,
взвивающая (с)воды до небес.
Раздольный ветер, лишь твоя могила
освободит неверующих здесь.

О чем ещё вы скажете не мне, мой рыцарь грез без страха и упрека?
Ведь в той далёкой призрачной стране не я прошу прощения у Бога.
Не я скитаюсь с ветром и дождем, не сплю ночами, звёзд касаясь тенью,
Не я тайком вздыхаю о былом, перебирая памятные звенья.

Вы, мой герой, не знаете о том, что я живу, тут, по иным законам,
Что мой холодный нелюбимый дом уже давно мечтой о вас разломан.
Улыбка стёрта с грустных карих глаз, чтоб в вашем мире засиять рассветом.
Здесь, без души, я думаю о вас, а рядом с вами жгу свои портреты.

Серой дымкой призрачный туман
птицей-ночью укрывает звуки.
Тишины чарующий обман
обрекает сущее на муки.

Разве мы когда-нибудь уйдём
от того, что было в нас с рожденья.
Этот мир, и в нём усталый дом,
и пред кем-то страх благоговейный.

Вот оно, укрытое от глаз,
тонкой нитью стелется по небу.
Нас не станет, и затихнет глас,
и в полях чернеющая небыль…

Станет звать на землю тишину,
мёртвый звук, и всё совсем иное.
Почему, ответь мне, почему,
мало ангелов в прозрачном лёгком строе?

Не спасают радужные сны,
не смывает горечь дождь летящий.
Все миры в плену у тишины,
в вечных поисках свободы, веры, счастья.

Холодное дыхание стены
сковало жизнь, как брошенную птицу,
с крылом надломленным. И долго до весны,
и слёзы ждут, когда взмахнут ресницы.

Душа, не плачь над скорбною судьбой
того, кто шёл наперекор запретам.
К чему тебе безропотный покой
и только тень от солнечного света.

Кто хоть однажды пил из родника
и видел ночь, укрытую цветами
весны грядущей, знает, что стена
когда-то станет сильными крылами.

О, как приятна истинная боль,
рождающая смерти непокорство!
Горит огнём, летящий в небо, взор,
где над стеною вновь восходит солнце.

Кораблик белый нежный
невесомый,
Ручей, весной бурлящей,
мимо дома,
Ребёнок маленький наивный
и отважный,
Так было, есть и будет в жизни...
с каждым.

Куда ты мчишься, мысль, из сонных
комнат?
Там, за окном, свободы звонкий
гомон,
Там все ручьи впадают в реки,
реки в море,
Там корабли плывут, с волною
споря.

- Конечно, когда-то всё будет не так. Не так… повторил мне устало,
В глаза посмотрев, не забытый мной враг. И я вниз сошёл с пьедестала.
Тяжёлые ноги стучали мои по улицам прошлого века,
Пылинки из пепла врага вдоль земли стелились, ведомые ветром.

Мы стали смотреть с потускневшей звездой в ночные людские проспекты,
И даже случайно закрыли собой красивые лунные спектры.
- За что ты меня ненавидел тогда? За что мы убили друг друга?
Коснулась руки моей чья-то рука так живо, тепло и упруго.

- Стоишь ты на площади, словно герой, вокруг тебя память и слава,
А я, что погиб храбро вместе с тобой… О чём моё скорбное право?
Свободен ли пули свистящий полёт под вечным изменчивым небом?
Свободен ли тот, кто сегодня умрёт, накормленный яростным хлебом?

Свободен ли ты, славный символ побед тиранов над сильным народом?
И что за свобода, когда небеса кончаются солнечным сводом?
Рассвета крупицы сияли вдали, у ног спал потерянный ветер,
Вновь знамя свободы куда-то несли под черный развесистый пепел.

Видел я очень много разного, слышал много о разном тут,
Призывают всегда к прекрасному, перед этим лишь долго бьют.
Чтоб окрепли сырые чувства под ударами кулака,
Выправляют кривое русло у счастливого дурака.

Что ты смотришь, слеза солёная, выжигай поскорее гроб,
На Руси вся земля калёная, здесь с рожденья клеймо на лоб.
Молят храмы о чём-то призрачном, выпивая с небес росу,
И поют хором очень искренно, поострей наточив косу.

Ах, свобода? Давай, подваливай! - на базаре кричит народ,
Посильней ее отваривай, чтоб почуяла, тут не мёд.
Здесь работа, а не безделица, бей, пока не поймёт сполна,
Все крестом святым перемелется, не поймёт где и чья вина.

Знал ли, в час своего рождения, наш создатель наверняка,
Что свободе милей не гении, а неверие дурака.
Сколько искр золотых рассыплется, станет ночью светло, как днём,
Снова поп с попадьею не выспятся, осеняя себя перстом.

Солнца круг такой огромный,
Мой вопрос к тебе нескромный,
На троих не делятся признания.
В чашке кофе не остыло,
Сделал ты, как я просила,
В наше утро перед расставанием.

Виноваты, знаешь, оба,
Что не слышен сердца шёпот,
Что глаза не вспыхивают радостью.
У луны два отраженья,
Наши чувства, как мишени,
Обескровлены обычной данностью.
------------------
Всё! Забудем и уйдём,
И больше ни о чём
Не скажет перед сном звезда моя.
Всё! Мы больше не вдвоём,
Горит внутри огнём:
«Забудь о ней, о нём,
Любить нельзя.»

Любая жизнь ценит свободу, потому что это – её исток. Между ними вечность.

(Л)ИСТОК
Свобода – сила вечного пути,
Скользящего, так часто, вопреки.
С неё всё началось, и в ней исток…
Листок вселенной, ты не одинок!

На дереве могучего вчера
Тобой играют смутные ветра.
Хрупка материя и, кажется, вот-вот
Упрямый призрак время унесёт.

О, глупый вихрь, ну как тебе не знать,
Что тот, кто жизнь способен создавать,
Не станет спорить всуе о пустом,
Свободой быть с рожденья окрылён…

Не узурпатор, а простой листок
На древе жизни, вечности итог.
Как он красив! Как лёгок! Безмятежен!
И грешен тем, что полностью безгрешен.

Есть что-то в этом сладком звуке
непостижимое уму,
Как будто призрачные руки
снимают с неба пелену.

И расширяются границы
зрачков в распахнутых глазах,
И времени златые птицы
блестят на солнечных часах.

Свобода!
Сердца крик беззвучный.
Свобода!
Дробный звон в висках.

Я с ней с рожденья неразлучный…
Не здесь.
А там.
На небесах.

Снег идёт, чистейшее безумство,
Пелена укрыла все вокруг.
Белых хлопьев сказочное буйство
Рвет признания с жадных алых губ.

Потанцуй со мною, снежный демон,
Разбуди мой нежный хриплый стон,
Разгони огонь по синим венам,
Притворись, что тоже был влюблен.

Лёгким сном спины моей касаясь,
Задержись приятным холодком.
Я прощу сегодня даже жалость,
Спрятав слезы злости на потом.

В тишине полночного испуга
Бродят тени прошлого огня,
В зеркалах разбили мы друг друга,
А любовь взяла и не ушла.

Южный снег ручьями безнадёжен,
Только выпал, сразу же исчез,
Этот мир и прост, и очень сложен,
Если умер, для чего воскрес.

Гаснут звёзды, маленькие точки
В глубине погибшего стекла,
Наши души плачут между строчек,
Собирая хрупкие тела...

Мужчина - это тот,
кто решает проблемы по жизни...
спокойно решает.
А женщина - это та,
которая рожает ему за это
красивых детей.

Где бы мы не были, я всё равно буду думать о тебе, а ты обо мне…
Мы будем думать друг о друге,
Вспоминать, как сияли глаза,
Какими жадными были руки,
И ярко алыми были губы.

Не всем дано много-много раз
Кричать в ночи о любви безмерной,
И, верно, короток был рассказ (о нас),
И очень тонкими были нервы.

Довольно ль ярости у огня,
Чтобы сжигать будних дней одежды,
Ты говоришь, что ты – для меня,
Но дождь совсем не такой, как прежде.

Ломают крылья песочный дом,
Стремятся души влюблённых выше,
Мы вспышкой яркою ввысь уйдём,
И станем к звёздам немного ближе.

Где бы мы не были, мы будем думать друг о друге всё равно…
Сияли глаза,
Жадными были руки,
Алыми были губы,
Вспоминать, вспоминать тебя…